Михаил ПОЗДНЯЕВ,
"Новые известия",
25 марта 2005 г.
оригинал лежит здесь
размещено с разрешения автора
Самая
живая и пребывающая в непрерывном развитии легенда питерского рок-клуба
Леонид ФЕДОРОВ ежегодно выдает новый проект, выпускает новый диск,
изумляя своих фанатов. Концертирует на разных площадках и с самыми
разными составами. Поймав его между выступлениями на фестивале классика-минималиста
Владимира Мартынова, гастролями на Украине и работой над новой пластинкой,
обозреватель «НИ» попытался узнать, как Леонид все успевает и что
хочет успеть в скором времени.
– Я вас впервые увидел в фильме «Рок» в 87-м году
и до сих пор не могу забыть атмосферу скандала на тогдашних концертах
«АукцЫона», где звучал мат-перемат и не то Гаркуша, не то Веселкин
оголял задницу... Вы тогда, как сегодня принято выражаться, зажигали.
А сегодня играете в клубах, экспериментируете для узкого круга «своих»...
– Насчет мата-перемата – это мы и сегодня легко... Вопрос не
в том – что, а в том – как и зачем... Мне стадион никогда не нравился.
Для меня это слишком простая задача – собрать стадион и зажечь.
Тогда, в 80-х, это казалось интересным: наконец, мол, дышим свободно.
Были такие ощущения, но теперь их нет.
– В легендарном ленинградском рок-клубе с кем из ребят у вас
хорошие отношения были и с кем остаются? Или всех развело безнадежно?
– Легенда была. И смысл ее в том, что мы тогда якобы были все
вместе. На самом деле отношения – с кем ближе, с кем подальше. А
насчет того, что сегодня людей, тогда близких, безнадежно развело...
Нет, я бы так не сказал. Вот с Гребенщиковым на днях встретились
в Москве, на ТВ.
– Сколько лет не виделись?
– Лет семь.
– И что? «Здрасьте, здрасьте»?
– Да нет, поболтали чуток...
– Леня, кого или чего вам не хватает из того времени – середины
80-х?
– Конечно, Сережи Курехина... Сейчас все кому не лень кормятся
его идеями, вплоть до патриотического шоу на Красной площади, которое
поставил Кончаловский. Влияние настолько мощное, что оно сказывается
на всех больших проектах и в театре, и в кино. Только не про влияние
надо говорить. А про то, что человек был замечательный. С ним после
смерти произошло то же, что и со многими людьми контркультуры: начали
бессовестно использовать.
– Был у вас еще один близкий человек, на многих оказавший такое
влияние, что мы только сейчас понимаем, что же с ним ушло. Хвост.
Алексей Львович Хвостенко, последний герой парижско-русской богемы.
Расскажите, как вы с ним познакомились и как вместе пели.
– О Хвосте я узнал между прочим от Курехина, который рассказал,
что «Под небом голубым» – это его песня, что Хвост обитает в Париже,
а потом нашлись люди, которые туда «АукцЫон» пригласили. Прямо из
аэропорта нас повезли ужинать в ресторан. Тогда еще там Мамлеев
жил, из журнала «Континент» люди, в общем в кабаке том собрался
весь цвет русской эмиграции. Мы с Хвостом оказались рядом, и за
пять минут произошло полное духовное слияние, прямо как у отца с
сыном.
– Хвост на пластинке говорит, что вы долго раскачивались насчет
«Чайника вина», а записали быстро...
– Я-то не раскачивался, я с третьей встречи сказал: «Приезжай
в Питер, запишем». На что был резкий ответ: «Они нас выгнали, и
мы больше в эту страну не вернемся». А потом в одну из встреч Хвост
говорит: «Ну, давай все-таки попробуем, у меня есть идея». Он устроил
что-то вроде званого ужина, я приехал часа за два, и он мне записал
на кассетник по куплету песен 25. Попутно мы выпили бочку вина,
литров семь, и когда все приехали, мы с Хвостом уже были в сосиску,
но счастливые... А через месяц Хвост мне звонит: «Я прилетаю к вам
с какой-то гуманитарной помощью, готовьтесь писать». И мы записали
«Чайник». Очень быстро.
– А «Жилец вершин»? Вы хоть понимаете, что тогда сделали? Я
не скажу, что был вовсе глух к стихам Хлебникова, но вы же совершенно
раскрыли эти шарады…
– Опять же благодаря Хвосту, потому что, когда он мне впервые
начал Хлебникова читать, стало все понятно. Он показал, как это
изначально звучало... Мы сидели в квартире одной приятельницы и
ломали голову над пластинкой весь январь. Потом я поехал в Москву,
договорился со студией, они сначала отнеслись с недоверием, но я
им ляпнул, что это русский рэп. Вся работа шла с полгода, но у меня
такой был календарик, где я крестик ставил, когда назначали студию,
и я посчитал: ровно два месяца у нас ушло...
– Вспоминая гоголевского «Ревизора», кто первым сказал «э» в
вашем с Владимиром Мартыновым проекте «Бен Ладен и святой Франциск»?
– Таня Гринденко, великая скрипачка, жена Володи. Мы сыграли
с ее «Opus posth» программу «Зимы не будет». Надо было видеть «АукцЫон»
в шелковых камзолах... И, познакомившись через Таню с Мартыновым,
стали втроем думать о продолжении. Володя вспомнил о своей рок-опере
«Серафические видения Франциска Ассизского», сочиненной в каком-то
семьдесят лохматом году, но потом ему расхотелось старую вещь перелицовывать,
а идея осталась.
– И появился «Бен Ладен»?
– И появился «Бен Ладен».
– И с какого бодуна?
– У нас была пресс-конференция, на которой мы говорили об этом
проекте, и Володя выдал потрясающую фразу, как будто мои мысли прочитав.
Мол, и бен Ладен, и Франциск каждый по-своему разрушали буржуазный
уклад жизни, и при этом образ каждого теми силами, с которыми они
боролись, был взят на вооружение и активно используется в интересах
этого буржуазного мира. Хотя их вроде бы совсем ничего не объединяет
– наоборот.
– А вы когда-нибудь чувствуете, что буржуазный мир каким-то образом
хочет вас использовать?
– Знаете, странно, но мне до сих пор удавалось не зависеть ни
от кого. Потому что я к ним не иду.
– И не зовут?
– Нет, бывает... Вот в Давос недавно съездили. Там был экономический
форум, и устроили программу, посвященную российской культуре. Компания
была смешная: Игорь Бутман, Меладзе, «Чайф», ансамбль «Веретенце»,
Нино Катамадзе, девушка из Тбилиси, с группой «Инсайт», мы с Волковым
и Старостиным. И еще этот... сладкоголосый такой, в блестках...
– Басков?
– Да, Блёстков (смеется). И единственно, кто там не понравился,
– это были мы. Просто люди встали и ушли.
– Не вписываетесь вы, Леонид, в формат.
– Не хочу.
– У Мартынова есть идея, что настал конец времени композиторов.
А у вас не возникало ощущения, что настал конец времени «АукцЫона»,
которому все-таки больше 20 лет? Один за другим отмечаются юбилеи
наших рок-групп, и все делают вид, что все эти годы – «новый поворот».
– Ощущение конца? (Смеется.) Почему бы нет... На самом
деле я оптимист. Мы редко даем концерты. В среднем пару в месяц.
Состав группы с начала 90-х практически не менялся, и, конечно,
давно уже у нас нет того интереса к совместному творчеству, как
к вещам, которыми нам вместе заниматься не приходилось, а по отдельности
приходится. С Димкой Озерским, автором большинства текстов «АукцЫона»,
мы часто выступаем в тандеме, играем с контрабасистом Вовкой Волковым,
правда, с его «Волков-трио» стали реже, зато возникло трио «Волков–Федоров–Старостин»...
Знаете Сережу Старостина?
– Как же: первый номер русской world music... А все перечисленное
и неназванное – скажем, сотрудничество с Андреем Котовым, чей ансамбль
«Сирин» поет церковную музыку, – для вас разные вещи?
– Почему разные? Все это музыка. Со Старостиным и Котовым играть
– это вам не три тенора. У них культура музыкальная другого качества,
чем у меня. Потому и тянет: интересно ж!.. Пару лет назад Котов
предложил сделать программу из монастырских и нищенских русских
песен, которым по пятьсот лет, авторских вещей Старостина, моих
плюс нескольких классических «фолковых» песен. Получилась красивая
работа «Песни о смерти», где, кроме чистого пения, действительно
ничего нет. Видите, как все получается. Как все и всегда в моей
жизни.
– Извините за каламбур, но получается – у вас что-нибудь получается,
только если возникает личная симпатия? Или бывает и по-другому?
– Нет. Не бывает. Все, что приходит, оно приходит само, без
усилий с моей стороны. Так же как и уходит. Учился в музыкальной
школе на фортепьяно, бросил. Попросил папу купить мне гитару. Работал
в НИИ после политеха, вдруг взял и ушел. Так же и составы, с которыми
я играл, собирались и распадались. Все происходило и происходит
само, против логики...
– Это уже даосизм, Леонид.
– Наверное.
– А вы по своим, извините, религиозным убеждениям к кому ближе?
– Да к православным, к кому ж еще...
– Потому что родное, близкое?
– Даже не то что ближе. Но мне кажется, это единственное, что
может нашу страну приподнять.
– Она вам сейчас не нравится?
– Нет. А чем она может нравиться?
– Тем, что такие люди, как вы, в стране российской есть.
– Людей-то много везде. Но страшно за детей. Знаете, когда началась
эта вся перестройка и «АукцЫон» стал выездным, в Мюнхене я познакомился
с Анри Волохонским, поэтом и философом, другом Хвоста, с которым
они вместе сочинили «Под небом голубым». Он меня спросил: «Ну, Ленька,
ты чувствуешь, что у вас началась другая жизнь?». А я ему ответил:
«Да мне все равно, что Горбачев, что Брежнев». Он говорит: «Как
же ты не понимаешь, ведь ушла тотальная ложь, которая заставляла
всех трястись от страха». Я с ним не согласился. И, по-моему, был
прав. И остаюсь прав. Мой отец мне рассказал о том, что он сидел
в ГУЛАГе, за три года до смерти. В 1993-м, когда уже все Солженицына
прочитали и забыли. А мой отец все еще боялся. Я на него обиделся.
Ведь это было бы подло, если бы он мне об этом не рассказал и о
том, что его отца, моего деда, который воевал еще в Испании, наши
в 42-м повесили. А отец уже после войны ответил за деда. Он за меня
боялся, отец. Самое потрясающее – что отец в принципе не боялся
ничего вообще. Но он был приучен жизнью к тому, что из лучших побуждений
можно лгать даже собственным детям. И сегодня я вижу, что тотальная
ложь никуда не ушла. Она приобрела другие формы, но достаточно завтра
щелкнуть пальцем – и будет все то же самое. Мы так и остались динозавром:
громадное туловище – и вот такой вот мозг, с детский кулачок. Поэтому
надо не обижаться, что нас не любят, а задуматься, что можно сделать,
чтобы нас можно было полюбить.
– Вы когда задумались?
– После одного из первых заездов в Германию. Как-то раз я оттуда
вернулся и слег. И не мог понять, почему. А потом понял, что они,
в отличие от нас, просто честные люди. То есть они конкретно комплексуют
по поводу того, что фашизм был. Сами себе сказали: фашизм был –
и это мы, а не кто-нибудь. А мы не можем просто взять и сказать:
мы козлы, занимались убийством собственных детей, выдавая это за
какие-то победы, и сейчас продолжаем этим гадством заниматься. Показываем
наши зверства по телевидению, вместо того чтобы смыть на фиг наши
авгиевы конюшни вонючие.
– Вы работать любите?
– Когда интересно – да, люблю.
– Но вы не трудоголик?
– Отчего же. Могу часов 12 спокойно сидеть. Когда интересно.
А сейчас вот уже два дня валяюсь, чего-то устал. Бывает. Лежу, телевизор
смотрю. Но музыкальные программы не могу.
– Что-нибудь про животных?
– Кино, спектакли. «Культуру» чаще всего.
– Что вы думаете о себе как о питерце, живущем в Москве?
– Что значит я в Москве живу? Просто мы мотаемся много и снимаем
с Лидкой, с женой, то здесь квартиру, то в Питере. Но в Питере в
последние года два редко бываем. В основном все дела здесь, а в
Питере... Когда было трехсотлетие, они подновили все там до смешного.
На клей «Момент» столбики с цепочками на Невском приклеили. Раньше
была настоящая жизнь, а сейчас какая-то провинциальная. А в начале
90-х я вообще разницы между Питером и Москвой не ощущал. А сейчас
Питер открытый, но самодостаточный, спокойный. Спокойный – может,
и хорошо, но скучно. Скуку чувствуют сегодня все, и каждый от нее
бежит. Вот Мамонов переехал вообще в деревню и счастлив, что там,
как Пушкин говорил, есть покой. Вместо скуки. А я не Пушкин и не
Петя Мамонов, люблю шебуршиться. Москва для этого подходит.
– Говорят, Старостин подбивает вас сделать пластинку, на которой
будет только шум города?
– Да, есть такая идея. Но, честно говоря, страшновато…
– Мы это слово сегодня много раз произносили.
– В смысле?
– Ну, о страхе.
– Страх? Я просто каждый раз не знаю, как и что получится. Пока
что, кроме идеи, нет ничего. В середине 90-х, когда мы с Хвостом
«Жильца вершин» писали, я ходил пешком на студию дворами, через
переходы на Невском, и постоянно менялись там персонажи: бухтили,
квасили, пели. И я все думал: надо взять диктофон и все это записывать...
Это был музыкальный поток: там смешивались и создавали музыку разные
вещи, смешные, дикие, трогательные. Но такие идеи, по-моему, просто
в воздухе висят. Можно сделать, а можно и не сделать. И от этого
жизнь, ее шум, не остановится, да, правда?..
Справка «НИ»: Леонид ФЕДОРОВ родился
в Ленинграде 8 января 1963 г. Свою первую рок-группу «Фаэтон» собрал
из одноклассников в 1978 г. К середине 1981-го, когда он уже был
студентом Политехнического института, группа приобрела первый стабильный
состав, дебютировавший 18 июня 1982 г., исполняя энергичные пост-панковские
номера Федорова и Дмитрия Озерского, его постоянного соавтора. Тогда
же в группе появился Олег Гаркуша, благодаря своим эксцентрическим
танцам ставший хедлайнером «АукцЫона». Первое выступление группы
под этим названием состоялось 18 ноября 1983 г. Два последущих года
«АукцЫон» работал над новым репертуаром, и только в мае 1986 г.
представил публике программу «Вернись в Сорренто». Вершиной нового
этапа стал альбом «Птица» (1994 г.). В 1997 г. Федоров записал свой
первый сольный альбом «Четыресполовинойтонны». В 1999 г. он нашел
новых единомышленников в лице музыкантов джаз-группы «Волковтрио».
В последующие годы продолжал выступать как в составе «АукцЫона»,
так и с другими музыкантами. Всего на счету Леонида Федорова 16
альбомов, записанных с «АукцЫоном», и 8 авторских пластинок.
